История костей. Мемуары - John Lurie
Я читал все, что мог, о религии, мистицизме, оккультизме.
В то время как другие парни в возрасте от двадцати до двадцати лет пили, бегали за девушками или делали карьеру, я жил как отшельник и доводил себя до безумия. Царство этого мира было не только иллюзией, но и пустой тратой времени. Я хотел пройти сквозь завесу.
Во время поста мне приснился сон, который открыл мне смысл математической и геометрической символики креста. Я точно знал, что он означает на самом деле. Но когда я проснулся, его уже не было. Я потерял его.
Я читал где-то о женщине, которая постилась неделю, а потом съела картошку и умерла, но это не имело значения. Я читала, что чеснок очищает кровь. Я взял десять зубчиков чеснока и положил их в блендер с несколькими столовыми ложками воды. Я слушал Колтрейна в больших студийных наушниках и сел пить чесночный сок. Я был ребенком и не представлял, насколько сильным окажется употребление десяти зубчиков чеснока. Я глотнул, и мой мозг переключился. На мгновение я почувствовал вкус Колтрейна и услышал чеснок.
Я выходил из дома, шел налево и поворачивал налево на каждом углу, пока не оказывался перед своим домом. Затем я проходил два квартала, поворачивал налево, еще два квартала, и так до тех пор, пока не оказывался параллельно своему дому. Потом три квартала, потом налево, по все расширяющимся концентрическим кругам.
Я чувствовал себя совершенно неуютно во всех сферах жизни общества. Я не мог купить себе пару брюк. Я был невероятно застенчив. Никаких девушек. Если на меня смотрела официантка, даже если она явно была не ярче коробки из-под обуви, мне приходилось отводить глаза, так как она каким-то образом должна была понять, насколько недостойным я стал. Если я не мог зайти в ресторан и заказать молочный коктейль, не испытывая при этом ужаса, то позвольте мне двигаться дальше.
Моя мать была валлийкой, и после смерти отца она переехала обратно в Уэльс. Мой отец служил в Северном Уэльсе в конце Второй мировой войны. Впервые они встретились на вечеринке, играя в шарады. Они были партнерами. Мой отец привел цитату из стихотворения: "Я родом из мест, где живут куры и грызуны". Он стоял и смотрел на лист бумаги, собираясь с мыслями. Моя мать, не услышав ни одной подсказки, воскликнула: "Я родом из мест, где обитают куры и цапли!" Я не знаю, из какого стихотворения это сказано и что, черт возьми, это значит, но вскоре они поженились, и я обязан своим существованием этой поэтической строчке и какому-то экстрасенсорному событию на вечеринке в Северном Уэльсе в 1945 году.
-
И моя мама решила вернуться домой. Она вернулась под видом заботы о моей бабушке, которая на самом деле не хотела и не ценила ее помощь. Бабушка была крепкой, как гвоздь. Было странно наблюдать за тем, как моя мама проходит через эту ситуацию, когда дочь отчаянно пытается получить одобрение матери.
Мне казалось странным, что моя мама просто взяла и уехала из Соединенных Штатов, когда мы с Эваном были так молоды. Конечно, мы притворялись, что уже достаточно взрослые, чтобы позаботиться о себе, что в этом нет ничего особенного, но в семнадцать и восемнадцать лет именно так и надо поступать. Это была просто поза. Но моя мать поняла, что мы блефуем, и приняла близко к сердцу, что она здесь больше не нужна. Она распродала все вещи из дома, включая мою коллекцию бейсбольных карточек, которая сейчас стоила бы 8 миллионов долларов, затем продала сам дом и переехала обратно в Уэльс. Это меня немного напугало. Теперь у нас с Эв не было дома. Нам некуда было бы вернуться, некуда было бы пойти в безопасное место, когда ситуация выйдет из-под контроля.
Я переехала в Бруклин, недалеко от Бостона, и поселилась в многоквартирном доме, в соседнем коридоре с моей сестрой Лиз и Майклом Эйвери. У меня не было мебели. Никакой. Куча тараканов и крошечная ванная комната в другом конце коридора.
Я практиковался, читал, слушал и изучал музыку, занимался йогой и старался не мастурбировать. Я начал находить частички себя в музыке. Крошечные прорывы.
Поглощая музыку Бали и Тибета, Стравинского, Вареза, Мингуса, Мессиана, Долфи, Монка, Орнетта, Берда, Хендрикса, Колтрейна. Искал что-то такое, где гудят краски, что-то потустороннее или связывающее эту сферу с менее обыденной.
Больше всего мне хотелось услышать свой собственный голос на альте. Звук, который был бы моим - не столько для того, чтобы стать уникальным, сколько для того, чтобы найти человека, который, казалось, рискует не появиться, стоя перед зеркалом.
У меня не было телевизора, но Клэр Малларди, гранд-дама танца в Рэдклиффе, где преподавала моя сестра, попросила меня присмотреть за ее кошками и растениями в течение нескольких дней в ее хорошей квартире на Бикон-стрит.
"Приходится долго гонять воду, чтобы убедиться, что она чистая и холодная".
Я репетировал, но включил черно-белый телевизор без звука. Это был день рождения Мартина Лютера Кинга, и по телевизору крутили его речи. Я включил звук и на мгновение присел на кровать, положив рядом с собой рожок.
Это просто поразило меня, как тонна кирпичей. Посмотрите на этого человека. Послушайте его.
И я сказал вслух, сидя там: "Бог есть. И он приходит через этого человека".
Меня поразило даже не то, что он говорил, а то, как он звучал. Честность, звучащая в нем. Честность в звуке. Это стало для меня всем.
Марку Твену приписывают такую фразу: "Когда я был четырнадцатилетним мальчиком, мой отец был настолько невежественным, что я с трудом выносил, когда старик был рядом. Но когда мне исполнился двадцать один год, я был поражен тем, как многому научился старик за семь лет".
У меня было что-то очень похожее на это. Когда мне было двенадцать, я, конечно, не слушал ничего из того, что говорили мои родители, но они всегда говорили об этом Мартине Лютере Кинге с большим восхищением. Единственное, что я помню, о чем они говорили с таким уважением, - это The New Yorker и их безупречный отдел проверки фактов. После знакомства с Мартином Лютером Кингом я с идиотской надеждой думал, что журнал все еще остается таким, каким он был когда-то, около сорока лет спустя, и это чуть не разрушило мою жизнь.
-
